перегнулся через седло, рассматривая землю, — если Его Светлость граф Цубербилер послушает коровье охвостье, то оно доставит вас туда куда надо. Следы все в одну сторону ведут вдоль по улице. А улица к центру. Значит, все на площади. А если все на площади, значит кого-то казнят. Вот мы и развлечемся: и в трактир зайдем и порасспросим.
— Что ж ты молчал, дурень. Столько времени потеряли.
— Дык потому и молчал, что дурень. Вы ж не любите дурацкие бредни.
— Ладно, поехали. Хватит болтать.
— Ну дык я и говорю…
52
17 июня, 2 часа пополудни
Город Грамсдринкшнеллер — по количеству жителей его и городом-то назвать было трудно, не больше хорошего села — как положено, имел городскую стену, костел, магистрат и площадь, свободно вмещающую повозки и телеги торговцев и крестьян, но становившуюся тесной во время праздников и казней, когда на нее втискивались все горожане и приезжие от мала до велика.
Подъехав к плотной стене людских спин, всадники попытались рассмотреть что происходит в центре на помосте. Три десятка солдат оттесняли толпу. Два плечистых молодца в красных колпаках и черных, подпоясанных толстой пенькой, кафтанах держали за плечи стоявшего на коленях щуплого преступника. С балкона магистрата, позевывая, взирали вниз дородные отцы города, по их потным багровым лицам было видно, что они устали от затянувшегося действа, от жары, полчищ рыночных мух и непрочь подремать в теньке. На краю помоста долговязый глашатай, напрягая из последних сил натруженное горло, скрипучим, как старый жернов, голосом выкрикивал приговор суда. Но ровный гул толпы съедал окончания слов и о чем он надрывается, понять было нельзя.
Фриц спрыгнул на землю и, взяв под уздцы лошадей, пинками принялся прокладывать дорогу, успевая сунуть кулак в каждое обернувшееся лицо. Тот, кто пытался дать ему сдачи, получал удар ножнами от графа, звероподобно щерившегося с лошади. Пробившись к оцепленью, Фриц с размаху долбанул кулаком в кирасу ближайшего солдата, тот крякнул и покачнулся.
— Эй служивый, кого казнят?
Обернувшаяся распаренная харя, расчерченная струйками пота, стекавшими из под раскаленного шлема, возмущенно булькнула и изобразила крайнюю степень ярости — нижняя челюсть по щучьи выдвинулась вперед, брови, объединившись, сползли на глаза, а те, пытаясь разглядеть собеседника, едва не вывалились на толстые щеки.
— Ты что? Это меня? А ну подай взад! Я те щас стукну! Эй Пауль, Ганс хватайте его! Нападение на стражу при исполнении…
— Протри глаза, пивная бочка, — Фриц ловко вытащил из перчатки серебряный жетон. — Императорская охрана, Фриц Нагель.
— Ганс, Пауль, ну чего вы приперлись, а ну на место, у вас вон народ к помосту лезет. Извините, господин Нагель, старшина я, мы тут держим, в смысле чтоб порядок, не пущаем значит. Нас ведь с утра поставили, стоим как горшки в печи, такой праздник в городе, такой праздник… а нам даже помочиться не отойти, не то что горло промочить…
Цубербилер нагнулся с лошади и подтянув за воротник массивную тушу стражника рыкнул в лицо:
— Кого казнят, дубина?
— Так я и говорю, господин хороший, ваше высочество, ваше превосходительство, такой праздник у нас, самого главного городского свинокрада изловили. Ведь какая он свинья, украл лучшего поросенка господина мэра…
— Ну так за поросенка штраф полагается.
— Так если бы одного, а то ведь пропасть сколько умыкнул, да вы вон послушайте, второй час зачитывают. Меня уж ноги не держат. Пивка бы…
53
17 июня, от 2 до 3 часов дня
Задвинув стражника на место, фон Цубербилер, повернулся к глашатаю — «… а как гласит пункт четырнадцатый параграфа шестого городского уложения о краже свиней — если кто украдет поросенка во внутреннем хлеву, присуждается к уплате 15 марок и наказанию пятью ударами плети, как гласит пункт девятнадцатый параграфа двенадцатого — если же кто украдет поросенка, который может жить без матери, и будет уличен, присуждается к уплате 40 марок и наказанию десятью ударами плети… — глашатай сипло вздохнул и промочил горло из фляжки — …как гласит пункт двадцать третий того же параграфа — если кто украдет кабана или свинью, ведущую стадо, присуждается к уплате 100 марок и наказанию тридцатью ударами плети…»
— Эй служивый, а преступник кто такой? Мясник что ли?
— Да нет, аптекарь.
— Куда ж ему столько свиней?
— Да почем я знаю. Он их столько натаскал, всей городской страже на зиму хватит. Никто на него и подумать не мог. Ученый человек. Весь город к нему за мазями да присыпками ходил. Правда, он не в себе. Два раза пожар устраивал. Чудной. Весь дом в банках-склянках, везде камни да книги. Алхимик, одно слово. А тут как поймали, обыск пришли делать, а у него за домом яма вся свиными костями и шкурами полна. Как на кладбище. А ведь такой худой, кожа да кости, куда в него влезло…
«…и назначается Нестерусу Лимберу наказание, выплата ущерба и штраф в размере девятисот восьмидесяти имперских марок, кои он должен выплатить судебному приставу в течении суток, и сто пятьдесят ударов плетью, немедленно. В случае же, если штраф не будет уплачен в срок, приговоренный Нестерус Лимбер будет повешен завтра на городской площади до заката солнца. А дабы не сбежал упомянутый Нестерус Лимбер, к дому его будет приставлена стража из двух солдат с алебардами…»
— Эх судьба, опять завтра целый день стоять в железе.
— Зачем?
— Ну так где ж он такие деньги возьмет? Даже если дом продаст, то и трети не наскребет. Да и кто его дом купит. У нас почитай с весны никого не вешали, все ждут не дождутся, кто же праздник-то испортит. А, значит, завтра к вечеру… его вешать будут, а нам мучайся…
— Так ты с ним поменяйся, он против не будет.
Когда отсвистели плети и горожане потянулись по домам, бурно обсуждая, какой из ударов был крепче и сколько будет заживать спина, если, конечно, завтра Нестеруса Лимбера не сунут в петлю, а надо бы…, когда преступника отвязали от столба и, облив водой, кинули приходить в себя, когда стража построилась и, покинув караул, утопала в казарму, граф Фридеман Зуухель фон Цубербилер оставил лошадей Фрицу и подошел к помосту.
— Господин Лимбер?
Голова аптекаря шевельнулась, по худому и желтому как петушиная пятка лицу пробежала гримаса страдания, но через мгновение тонкие губы над кудлатой бороденкой растянулись в кривой язвительной усмешке, одно веко приподнялось и в графа уперся жесткий взгляд воспаленного глаза.
— Всего лишь его тело, принесенное в жертву свиньям.
— Фридеман Зуухель фон Цубербилер.
